Тименчик Р. Д. Чукоккала. Театр юного зрителя Латвийской ССР.

Тименчик Р. Д. Чукоккала. Театр юного зрителя Латвийской ССР.

Рига. Циня. 1985 г. Размер 16 х 19,5 см. Очень хорошее состояние.

Р. Тименчик

Четыре урока рижской «Чукоккалы»

Театр. Школа. Жизнь. М. Вып. IX. С. 78-83. / 1986 г.

В 1970 году в Латвийском ТЮЗе Адольф Шапиро поставил спектакль по детским книжкам Корнея Чуковского — «Крокодил», «Муха-Цокотуха», «Телефон», «Бармалей» и «Мойдодыр». Спектакль и по сей день идет с неослабевающим успехом. В 1982 году он заслужил признание зрителей и коллег на международном фестивале детских театров в Шибенике. Пишущий эти строки был — как это обозначено в программке спектакля — «литературным советником» веселого представления, официально именующегося «Неужели в самом деле все сгорели карусели?», но в закулисном мире несколько фамильярно прозывающегося «рижской Чукоккалой». На втором десятке жизни этой постановки хотелось бы сделать некоторые выводы из ее особенностей — ее поэтики, ее успеха, ее долголетия, наконец.

«Про что спектакль?» — так было принято спрашивать в минувшее театральное десятилетие. Этот спектакль — про стихи. Так он был задуман. Про стихи — это значит, про первых слушателей первых сказок Чуковского, тех юных петроградских стихолюбов, выраставших в прекрасном и незащищенном мире цитат, экспромтов и шарад, тех бескорыстных читателей, в чьей последующей трудной и высокой судьбе русская поэзия часто оставалась главной и единственной жизненной ценностью. Ценность эта, может быть, и не всегда помогала выжить в страшных испытаниях, выпавших на долю поколения, но отнять ее у тех людей, которых мы застали уже пожилыми ленинградцами, не удалось никому.

Насколько властно было желание создать спектакль из стихов Чуковского, охватившее нас при известии о смерти мудрого сказочника, настолько же непонятно было нам всем, — а что именно мы станем показывать… Так называемого «решения» у нас не было. В ожидании озарения мы просто учились хором и поодиночке читать вслух Чуковского. Впрочем, «просто» — это не совсем точно. Ведь нужно было научиться произносить стихи как стихи, чего давно уже на театре не делают, предпочитая обытовленным говорком сглаживать выступы рифм, затушевывать фонетические взрывы, стыдливо прозаизировать мелодическое самоупоение стиха. С особенным азартом вытравляли мы остатки декламаторских штампов («свиное рыло декламации», как сказал один русский поэт), и вскоре актеры читали уже, как заправские стихотворцы — отпущенный на свободу стих вольготно раскатывался по коробке репетиционного помещения, все это необычайно ласкало слух, но… Зрелищная сторона спектакля никак не желала вырисовываться. Мы уже начинали нервничать, а представление упорно тяготело к форме радиоспектакля. Как вдруг… (тут особенно уместно обратиться к этому повествовательному приему, ибо с очарованием спасительного «вдруг» нас впервые знакомит в младенчестве едва ли не Чуковский), как вдруг в один прекрасный день обнаружилось, что поджидали мы Зрелища совсем не с той стороны. Мы полагали, что его приведет тема, сюжет, проблемы. А оно, Зрелище, уже сидело, незамеченное, среди табуреток и ящиков нашей репетиционной комнаты. Оно уже содержалось в звуке и ритме, которым мы так доверчиво отдались. Это был первый урок, преподнесенный нам будущим спектаклем.